«Ну, слушай. В миру звали меня Мишей. В детстве служил пономарем, службу отлично знал – читал, пел. Шло время. Я подрос, уже парнем стал. В армию меня не брали, потому что я слабый, комиссию не прошел. Мои друзья все поженились, у них уже дети, да по двое. А я еще один. У меня подруги не было. Мне и говорят: – Миш, ну что ж ты? Вон Мария-то Панова – смотри, девица какая! Женись, хорошая у вас семья будет. Детки хорошие будут. Я знал Марию прекрасно. Хорошая девушка. Проводил ее раз до дома, потом другой раз – только как друга проводил, не коснулся даже ее никак... А потом вернулся в храм, зашел в алтарь – сто поклонов земных сделал, так что даже рубашка взмокла... Пришел домой, со скотиной убрался, поужинал и лег спать. Утром встаю – слабость какую-то ощущаю. День, неделя – не могу кушать, аппетит потерялся. Две недели, три недели проходит – ничего не могу есть. Водички попью – и все. А ничего не болит. Усталость какая-то – и все. Мама переживает: что с сыном?.. Пока еще крепость была, ходил, управлялся с делами. А потом уже и ходить не могу. Тогда мамка пригласила священника – поисповедовал он меня, причастил, месяц спустя пришел еще раз – пособоровал. На прощание батюшка сказал мамочке: – На все Божья воля. Э-э-э... Тогда мама поняла. Уж раз батюшка так сказал: на все Божья воля – значит, дело худо. Мать вернулась – бух на колени. Поклоны, слезы. Папка пришел, рядом встал и плачет: – Господи, один сынок – Миша, да такой милый, да такой хороший. Не может слез сдержать. Давай с матерью вместе молиться. А я лежу в лежку. До того истощал, что понял – мне уже не жениться. Какой я жених – сам себя не таскаю. И понял я, что нет мне благословения на женитьбу. – Господи, оставь меня живым, – прошу, – маму жалко, как она плачет... [...] После этого я помаленьку стал кушать и поправляться. Потом папе и говорю: – Пап, запрягай лошадку, вези меня в церковь. Папа меня под руку, мать под вторую – из саней вытаскивают, в церковь ведут. А люди смотрят, шепчутся: – Миша приехал... Миша приехал! Слава Богу! Рады люди. А Мария стоит, нос повесила – не знает, куда определить себя. И Мария осталась одна, и я один. Вот так. Вот такая судьба... Потом, когда уже стал я снова служить, батюшка спросил меня: – Ну что, Миша, жениться будешь, или как? – Нет, какое там! Какой я жених... Стал пономарем в Алейске. А потом рукоположили в дьякона, через два месяца – в священника. Стал иеромонахом Пименом. Два года прослужил – увидел во сне: нашу церковь ломать будут. И показано было, кто именно из нашего села будет храм ломать. И через два года пришло это время. Те самые люди, которых я во сне видел, которых хорошо знал, церковь – на замок, меня – за бороду (а борода-то еще была – три волосинки), в вагон – и на Колыму. Ну, как везли – известно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни подушечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже! Привезли нас на Колыму – а там уже тысячи людей работают. Много накопилось «врагов советской власти». Мы – пополнение «врагам». Заставили меня рыбу чистить. Там одни добывают рыбу, другие чистят, иные пилят лес, а эти бочки делают. Разговаривать запрещено было – как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночью – чтобы не было никакого разговора. Заговорил – бунтовщик. Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не спрашивай!) – вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают – вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали – в том и работали, одежда наша – и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну ладно, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же – солили и в бочках катили на пароход. Работали только заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были. Работали мы буквально до смерти. Кто не может – расстреливали и закапывали, как собак... И вот я насмелился – сказал как-то вслух: – Вот нас пасут, как скотинушку, и кормят, как скотинушку. А часовой хоть и у двери стоял (а я шестой был от края), увидел и услышал. – Кто это говорит?! Подошел. За руку меня поймал, руки – как клещи: – А ну-ка, бунтовщик! Выходи! Вытащил меня из-за скамейки. Вывел на улицу, шапку снял с меня. С крыши капель – снег и дождь. Поставил под капель. Каплет мне прямо в темечко. Я стою. Чувствую – голова совсем замерзает. А часовой мне кричит: – Стой! И еще раз – со злобой: – Стой!!! Хотел прикладом меня ударить – размахнулся. Думаю: то ли сейчас зубы вылетят, то ли глаза, то ли нос перебьет. Но не ударил, так как я стою смирно. Думаю: что будет – то и будь... Потом голова закружилась, закачался я, упал – не помню как. Когда очнулся – уже лежал на кровати в больнице. Голова – как будто в огне горит, и кажется огромной, как бочка. Температура страшная. Аппетит исчез. Долгое время даже слова сказать не мог – такая адская боль была. И не знал, что со мной. Потом узнал, что у меня менингит – страшная болезнь. Ко мне подходили, спрашивали: – Ты зачем сюда приехал? – Не знаю... – Откуда? А я только: – Мама, мама! Папа, папа! Возьмите меня! В это время на Колыму привезли пополнение, и конвоирам, когда они направлялись обратно, велели: – Возьмите вон того мальчика, который все кричит: «мама, мама!». Увезите его, он еще молодой... Короче, списали меня как совсем негодного к работе, как не жильца на этом свете. Отдали документы. Конвоиры доставили меня домой, в Алейск, в отцовский дом, – прямо по адресу. Перешагнули через порог – папочка дома был, мамочки не было. Как папочка увидал меня – так и упал на колени: – Ой!!! Миша приехал! Мамка пришла вскоре. Наплакались. А потом покормили, чем было, милиционеров. Они уехали. Оказались – добрые люди, эти милиционеры. Хорошо, говорят, что меня привезли. А я упал – не знаю, сколько и спал. А проснулся – голова болит, и болит, и болит. Стану молиться – мне легче. Сяду молиться – мне легче. Взялся читать Псалтирь. Читал, читал – и упал, не знаю, сколько я спал. Когда упал – меня не стали трогать. Так и стал читать до тех пор, пока не упаду и не засну. Очнусь – начинаю снова. Только молитва мне и помогала. А потом соседка приносит газету: – Батюшка, смотри-ка, приказ Сталина – надеть погоны, открыть церквя... Это был 1943 год. Что-то изменилось в стране, если случилось такое. Прочитали, поплакали, порадовались, сели – чайку попили, молча посидели. Потом ушла соседка. Через 2 часа приезжает председатель Алейского исполкома, а с ним два дедули. – Здравствуйте, батюшка. Вот газета вышла. Приказ Сталина – открыть церкви! Мы церковь уже освободили, зерно убрали, почистили, помыли все. Люди стоят – ждут. Приехали за вами. Как ваше здоровье? Вы сможете служить? А я на них смотрю, молчу – не знаю, как отвечать. Какое мое здоровье? Только что сижу, только что едва хожу. Про здоровье говорить нечего. Сильно голова болит, менингит – это ужасная болезнь. Они меня второй, третий раз спрашивают: – Батюшка, ну что вы не отвечаете? Сможете служить? Поедемте! А я молчу – не знаю, как отвечать. – Батюшка, вот смотрите, – снова начали они, – церкви открыли – а ведь ни одного священника нет, всех порасстреляли, только вы один остались. Я подумал-подумал, поднимаю палец, на восток показываю и говорю: – А туда, обратно, не увезете меня? – Нет-нет, – говорят, – это уже все прошло! Сейчас приказ Сталина вышел. – Ладно, давайте одежду! – сказал, наконец. Одели меня, посадили на телегу, привезли к той самой церкви, из которой брали. Как я глянул – упал на колени, слезы потекли ручьем. Не мог своими ногами идти. Страшно вспоминать даже... На коленях полз я до алтаря и все плакал. Люди встали на колени – и тоже плакали... У меня дома был подрясник, крест – надел все. Заполз кое-как в алтарь, старички со мною зашли. Престол был закрыт клеенками, простынями. Раскрыли – на престоле крестик маленький лежит и Евангелие. Слава Богу – хоть Евангелие сохранилось! Принесли свечи – зажгли. Пришел псаломщик. – Давай, батюшка, возглас! Поставили меня на ноги. А я не могу стоять – плачу. Слезы сдавили горло. Два старичка меня подняли – один справа, другой слева, держат под руки, помогли поднять руки. Я только сказал: – Благословен Бог!.. – и упал. Не мог стоять на ногах. Залился слезами. Люди снова заплакали. Снова подняли меня. – Батюшка, давай возглас! Я тогда набрался силы, только сказал: – Благословен Бог наш и ныне и присно и во веки веков!.. – и упал опять. Они тогда сами сказали: – Аминь! – и пошла служба. Просфоры постряпали – принесли, чашу принесли, кагор – все у людей нашлось. Трое суток я не выходил из церкви – трое суток молился. Не кушал, не пил, даже на улочку не ходил по естеству. Голова упадет – задремлю ненадолго, проснусь – и опять служба. Ночью и днем. Люди не хотели уходить из церкви – так наскучались по службе. Настолько были рады, настолько хотели молиться!.. Одни уходят – другие приходят: – Батюшка, нам бы покреститься, исповедаться... На четвертые сутки совсем без сил я вышел в церковный двор. Мне говорят: – Батюшка, вам сторожку истопили, вычистили, вымыли. Пойдем туда! Я упал и спал – не знаю, сколько... Две недели прошло, я думаю: «Надо бы домой за бельем съездить». Двое прихожан взялись проводить меня. Лошадку привели. Я только за ворота вышел, только перекрестился – у меня голова закружилась. Упал я – и не помню, как упал. И слышу, как в душе у меня слова звучат: «Молись! Пошли человека – белье принесут. Молись!» И я очнулся. Боже! Бог повелевает молиться! Даже упал – и то молись. Вернули меня в сторожку. Потом белье принесли, вымылся я горячей водичкой. И – слава Богу! И стал молиться. Вот с этого момента Господь даровал мне прозорливость. Вижу каждого человека – каков он. Мысли вижу людей. Будущее знаю каждого человека. Страшно говорить даже об этом. Никому до того не рассказывал. Тебе же, Валентин, говорю, как сыну: это не мое, это Господь даровал такую крепость силы... Заранее открыто было мне, что Никита Сергеевич Хрущев закроет нашу церковь. Я сказал тем самым двум старичкам, которые привели меня в церковь в 1943 году: – Завтра мы служим последнюю службу. После службы к нам придут церковь закрывать по приказу Хрущева. Так все и случилось. Убрали мы все святыни, книги. Выходим из алтаря. Смотрим – стоят четыре человека. Два милиционера и двое из исполкома. У них уже замки свои, пломбы свои. Я говорю моим старичкам: – Идите со мной рядом. Сейчас к нам подойдут и назовут меня по имени-отчеству. Двинулись эти люди к нам навстречу. – Вот, Михаил... – называют меня по имени-отчеству, – по приказу Хрущева ваша церковь закрывается. Я только сказал им: – Не наша воля, а ваша воля. Пока... Они свои два замка повесили – на обе двери, а также две пломбы. Был у меня антиминс, и стал я совершать службу дома, по ночам, в спаленке, где помещалось человек пять. Стали помогать мне монахиня, матушка Мария Яковлевна, и несколько старушек. Все делалось втайне, на службу приходили только доверенные люди. Ну и у кого какая нужда – требы тоже исполнял помаленьку... Приближалась Пасха, готовились совершать ночную службу. Но языки довели – милиция об этом узнала. Ну, и я, по милости Божией, знал, что в эту Пасху, в 5 часов утра, придут пять милиционеров, чтобы захватить нас – за то, что мы совершаем службу. Служили мы, завешивая окна одеялами, чтобы свет не просвечивался, – и на улице, и у соседей, и возле дома много глаз. Службу закончили пораньше: уже в 3 часа ночи все ушли. Открыли двери, освежили комнату, чтоб в воздухе не чувствовался запах ладана. Все прибрали – чтобы признака не было, что здесь проходила служба. Я стою, молюсь, канон читаю Пасхальный. В епитрахили, с крестом. Свечи горят, сени открыты, двери открыты, калитка открыта. В пятом часу в дверь стучатся. Матушка Мария Яковлевна приглашает: – Заходите! Заходят пятеро милиционеров. А я приготовил в прихожей шесть стульев: пять в ряд и один напротив. Они входят, как в фуражках пришли, так и стоят. Я знаю, что они благословения брать не будут. Подхожу – каждому ручку подаю: – Ну, здравствуй, Иван Петрович, здравствуй, Григорий Васильевич! Каждого называю по имени-отчеству. Один милиционер снимает фуражку и говорит: – Я таких людей еще не видел. Не знает нас, а по имени-отчеству назвал... А я им отвечаю: – Садитесь, милые сынки, вы пришли меня поймать, да сами попались! Они думают: как попались? Что это, засада какая-то? Оглядываются кругом – нет, никого нет, никакой помехи. Тогда я и говорю им: – Мы живем в мире, где царствует грех. А грехи такие бывают... И начал. Рассказал одному все его грехи – «от» и «до». Другому и третьему. Они: – Батюшка! Так это вы про меня говорите! И другой. И третий так же. А я то же – и четвертому, и пятому. Тогда они обомлели. – Батюшка! Учи нас! Мы ничего не понимаем. Только не говори никому про это! – Вы сами не скажите, – отвечаю. – Я-то не скажу. А то вы придете домой – своим супругам: то-то-то. – Нет, нет! Не скажем никому. – А у тебя вот супруга некрещеная, – говорю, – у тебя мать некрещеная... А ты сам некрещеный... А они опять просят: – Батюшка, учи нас! Покрести нас. Прощаясь, сказали: – Батюшка, что надо – говори! Во всем поможем. И так они стали помогать – с большой любовью помогали. В ночное время огород копали. Посадили ночью, чтобы никто не видел, а сами нарядились так, чтобы их не узнали. Дров привезли. Колодец вычистили. Оградку отремонтировали. Картошку окучили и всю выкопали – спаси их, Господи. Не давали мне ничего делать: – Батюшка, учи нас, учи! Все покрестились. Всех их повенчал тут, в домике. Такие стали друзья с ними!..» Вот как бывает в жизни. Вот видите, что значит правда Божия. В душу благодать входит, потому что она нужна, потому что она истина, любовь – это не поддельная, не искусственная любовь, а истинная любовь, правда Небесная. Она входит в душу – и человек начинает понимать ее и становится из врага великим другом. Чтобы понять это, всем нам нужен был такой молитвенник, как отец Пимен. Он ведь девственник был, женского пола ни разу не коснулся. Условия его жизни были только скорбные. Он сам был худеньким, слабеньким, даже больным, а духом – такая сила! Вот и судите – зло или благо болезнь, если телесный недуг помогал держать душу в чистоте... Через два года после нашей встречи отец Пимен отошел ко Господу. А его уроки до сих пор у меня в памяти. Прощаясь, я поклонился и сказал ему: – Спасибо вам большое! А он – грозно так на меня глаза вскинул: – Проси прощения! – А за что? – удивился я. – Неправильное ты слово сказал. – А как надо? – Спаси Бог! – громко произнес о. Пимен. – Только так. Иначе говорить – это грех. Что такое «спаси»? Это же Сам Спаситель. Кого мы просим о спасении? Бога, а не какое-то «бо». Так и надо говорить: Спаси Бог, Спаси Христос! Спаси Господь! Скажи всем... И я тоже с тех пор все о том наговариваю. «Спасибо» – это говорить даже стыдно. Ведь Спаситель и Бог пришел всех нас спасти. А мы даже ленимся или не хотим полностью, правильно выговорить слово – Бог.
Протоиерей Валентин Бирюков
(Из книги "На земле мы только учимся жить")